Кирил Разлогов: Кусок помещичьей культуры спасает честь кино!

На закате Советского Союза мне довелось несколько раз сопровождать в официальных поездках по стране председателя Госкино Филиппа Тимофеевича Ермаша, молодым советником которого я стал в разгар застоя. В этих своеобразных путешествиях я узнал много для себя нового, в частности, что касалось отношения к искусству партийной элиты того времени.

Как-то в ходе одного из визитов мы с председателем Госкино СССР оказались в гостях у первого секретаря ЦК компартии Армении Карена Серебовича Демирчяна (напомню, что он продолжал участвовать в политической борьбе в республике и после распада СССР и в 1999 году был убит).

Разговор между начальниками за коньяком и закуской продлился далеко за полночь. Мне выпала роль внимательного слушателя и я, как киновед, поразился тому, что кино и фильмы, по сути, ни разу не упоминались, а вот Большой и Мариинский театры, недавние постановки опер и балетов обсуждались подробно, правда не всегда со знанием дела. Это раскрыло передо мной своеобразное элитное «комильфо» — благородным занятием была не вульгарная «киношка», а «кусок помещичьей культуры» (так Ленин с иронией называл Большой театр). Этот диагноз подтвердился и в дальнейшем.

Выясняется, что за десятилетия социально-культурных катаклизмов, которые продолжает переживать наша страна, в этом смысле ничего не изменилось. Скорее наоборот. Премьера фильма Валерия Тодоровского «Большой» прошла в Большом театре (как утверждала пресса, впервые после премьеры «Броненосца «Потемкина»), что становится важнейшим информационным поводом, хотя и не очень помогает коммерческим результатам проката.

Министерство культуры России благородно объявило, что премьера многострадальной «Матильды» Алексея Учителя состоится осенью в Мариинском театре. Гениальный ход для реабилитации картины, обвиненной во всех грехах с легкой руки очаровательного бывшего прокурора Крыма.

Возвращаясь к профессиональным обязанностям, напомню историю бурных романов и размолвок между кино, оперой, балетом и смежными искусствами. Здесь, конечно, надо вспомнить грустный романс Вертинского о маленькой балерине: «Но знает мокрая подушка, в тиши ночей, что я — усталая игрушка больших детей». Цитирую по памяти. Отсюда рукой подать до популярного кинематографического образа балета как публичного дома, а оттуда и до представлений начальства о Матильде.

Опера, в свою очередь, — квинтэссенция популярной классики в докинематографическую эпоху. Оперные арии, наряду с «Марсельезой», — излюбленный материал для первых опытов кино в сопровождении граммофона. И хотя на заре звукового кино в 1930-е годы инициативу перехватили оперетта и мюзикл, опера и балет дожидались своего часа. После того как теоретики провозгласили театральность противоречащей реалистической природе кино, опера под фанфары вернулась на экраны кинотеатров: с конца 50-х годов и до конца XX века оперы ставили поочередно Лукино Висконти, Ингмар Бергман, Джозеф Лоузи, Франко Дзеффирелли и многие другие известные мастера экрана и сцены, которых язык уже не поворачивается упрекнуть в «некинематографичности».

В историю культуры вошли, с одной стороны, уникально краткосрочная театральная постановка «Валькирии» Эйзенштейном, с другой — пронизанные спецификой сцены и оперными страстями «Дети райка» Марселя Карне и Жака Превера, неожиданно в конце минувшего века признанные лучшим фильмом всех времен и народов.

Сегодня честь кино спасает демонстрация в кинотеатрах записей спектаклей знаменитых театров, в первую очередь нью-йоркской Metropolitan Opera, а Аронофски, наряду с Тодоровским и Учителем, разыгрывает на экране балетные драм-трагедии. Кусок помещичьей культуры (по-прежнему только в глазах начальства) успешно раздавил «самое массовое из искусств», в то время как Голливуд обрел новую жизнь благодаря театральному «монтажу аттракционов» Сергея Михайловича Эйзенштейна.